ДПДЗ

В конце 19-го века существовало два основных футурологических представления. Успехи технологии и гуманитарной философии создали весьма правдоподобную иллюзию, что наступает эра всеобщего благоденствия. Рабство, насилие и войны казались более невозможными. Вместе с тем человечество ожидало конца света, как впрочем и всегда это делалось к концу каждого века. Мир не закончил свое существование, но тем не менее, шквал жестокости и насилия очень быстро разрушил благостные иллюзии.

Современная эпоха имеет много общего с тем временем, но предчувствие катастрофы перестало быть календарным ритуалом. Относительная условность начальной точки календаря, также как и условность периода в 100 лет (почему собственно?) подсказывает, что дело совсем в другом. После жестоких войн и тоталитарной политики середины 20-го века само выяснение отношений с помощью насилия, казалось, перешло в разряд безусловно морально отрицательной, архаичной практики. Совсем недавно утверждалось, что огромные арсеналы ядерного оружия удерживают мир от тотальной катастрофы, между тем архаичная практика под названием “война” стала весьма распространенным и обычным явлением. Вероятно общий комплекс проблем можно описать через несоответствие морали реалиям социальных отношений, и это различие преодолевается каждый раз путем насилия, путем приведения реалий к установленным нормам, либо отказа от определенных этических представлений. Предчувствие конца света, вероятно, и объясняется наличием такого несоответствия, причем наше время перегнало по этому показателю все прецеденты.

Искусство, между тем, благополучно совершало модернистскую революцию, расправившуюся с сокровенной своей сущностью, — эстетикой. Эта кровавая и беспощадная революция, правда, давным-давно закончилась, гильотина отрубила все ненужные головы, монархия реставрирована и опять пала, первые революционеры давно уже мертвы и даже у их внуков выпадают зубы. Последующие поколения художников изобрели уютный постмодернизм и гениальную формулу “Мир изменять нельзя, а то будет хуже”. Мир тем временем потихоньку сам по себе меняется, скатываясь в очередную катастрофу. Искусство не остановилось на достигнутом и изобрело еще более уютную критику постмодернизма, позволяющую делать вид, что на самом деле художники хотят найти выход из тупика, прекратить бессмысленный стеб и создать нечто новое, светлое, и продуктивное, например, рассмотреть как произведение искусства стыд художника за собственную импотенцию.

Этические категории за это время тоже сильно пострадали, но гораздо меньше, чем эстетические. Выяснилось, что остаются некоторые неликвидируемые ценности, сводимые к потребности в еде, тепле, любви, и т.д. Произошло это наверное потому, что этикой занимались не художники, которые способны камня на камне не оставить, а в основном политики, поставившие общественную мораль себе на службу, опутавшие мир колючей проволокой “общественного устройства” и превратившие национальную политику в нечто самоценное, что привело к новому шквалу насилия и войн. Все это не очень большие преступления, если бы этим занимались художники, они довели бы дело до логического завершения. Их останавливают пока рассуждения типа: “Бог сотворил человека по своему образу и подобию, но в результате грехопадения человек утратил подобие, сохранив, однако, образ. Мы стали симулякрами, мы утратили моральное существование, чтобы вступить в существование эстетическое” (Делез, “Платон и симулякр”). Это очень удобное соображение. После того, как эстетика фактически утратила свой главный костяк — теоцентричность и над ней была проведена чудовищная вивисекция, вдруг оказывается, что формально теоцентричность сохранена и препарированный труп, похожий на персонажей доктора Моро или доктора Франкенштейна, по-прежнему несет в себе образ Божий. Соответственно, художники мирно занимаются “эстетикой” и никогда и мухи не обидят. Владимир Сорокин, например, говорит, что этику от эстетики отличить очень легко, — причиняешь ты боль другому человеку, или нет; буквы на бумаге — это только буквы, это эстетика. Непонятно только, почему тогда некоторые тексты, несмотря на отсутствие цензуры, сохраняют некоторую полузапрещенность, например “Mein Kampf”? Понятно, что, если Сорокин использует стиль “Mein Kampf”, то в его тексте не будет ничего аморального, это было бы эстетическое произведение для внутреннего пользования обитателей башни из слоновой кости. Но обитателям давно уже душно и скучно в башне, они хотят “выйти на площадь”, они говорят о кризисе старых моделей и “новой процессуальности”.

И вот теперь, деловито оправляясь после периода вынужденного постмодернистского бездействия, с улыбкой, подобной улыбке героя Малькольма Макдауэлла из “Заводного апельсина”, когда тому наконец возвращают утерянную способность к насилию, молодые, полные сил художники вступают в область этики. Эксперименты, правда, пока робки, но, конечно же, они наберут силу. Если искусство, обладающее столь мощным инструментарием для препарирования эстетики, со всем этим грохочуще-аналитическим аппаратом массового поражения вторгнется на территорию государства “Этика”, то что от этого можно ожидать? Несчастные аборигены будут частично уничтожены, частично обращены в рабство для строительства пирамид, аборигенки изнасилованы, реки повернуты вспять для орошения новых плодотворных философских идей, а далекие малоисследованные области завоеванного государства отдадут каким-нибудь смежным незначительным дисциплинам, например, биологии.

Войну эту, однако, предотвратить практически невозможно. Во-первых, потенциальный завоеватель, то есть искусство, вооруженный до зубов самыми современными видами интеллектуального оружия, давно стянул все свои силы к границам противника и ждет только сигнала к началу блицкрига. Внутри же этих границ все давным-давно прогнило и не способно к самостоятельному существованию. Современная этика и так обречена на гибель. Предчувствие конца света это предчувствие конца современной морали. В качестве одного из примеров подобного утверждения можно привести тот факт, что современная цивилизация воспринимается в основном как иудео-христиано-европейский мир с приматом белого мужчины. Этот мир создал основные материальные ценности благодаря определенной культуре, можно сказать, благодаря определенным этическим представлениям. При этом вес периферийных народов, окружающих центральный мир постоянно и угрожающе увеличивается. Уже сейчас “цивилизации” постоянно приходится откупаться от “периферии”. Развитие этой ситуации представляется неминуемо катастрофичным: либо алчущие материальных благ периферийные народы нападут на “центр”, либо “центр”, страшащийся быть затопленным волной “варваров”, попытается их уничтожить. Оба варианта имеют уже некие мягкие прецеденты, а в своем развитии обещают полностью перевернуть этику мира “после катастрофы”. Как небольшую иллюстрацию можно привести события в бывшей Югославии, когда взятые заложниками солдаты миротворческих сил ООН были прикованы наручниками к арматуре стратегической линии обороны сербских войск.

Современная мораль оставляет очень мало возможности удовлетворения потребности в насилии. Некоторые изобретения 20-го века, такие как фильмы action, лишь частично удовлетворяют потребность в агрессии. Если психолог или психиатр в разговоре с пациентом позволяют себе говорить о его “мортидо”, то обсуждать эти проблемы по отношению к социуму считается преступным. Как людям викторианской эпохи казались постыдными их сексуальные стремления, так и современный человек испытывает огромные трудности со своей подавленной агрессией. Это — одна из причин, если не самая главная, современных войн.

Поскольку гибель современной морали почти неизбежна, а роль членов комитета нравственного спасения, призывающего проявить благоразумие и остановить насилие, нам, художникам, усталым революционерам и одиноким конквистадорам, как-то не к лицу, остается встать в первых рядах наступающих войск. Представляется однако неблагоразумным заниматься деструктивным действием в этическом пространстве. Тривиальное удовольствие художника, заставляющего эпатированных буржуа разбегаться как тараканов, быстро приедается. Действительно, именно искусство могло бы попытаться подойти к проблемам новой этики, но для этого нужна программа неких продуктивных действий. Создать такую программу, — задача необычайно сложная. Попытаемся хотя бы разобраться в нескольких примерах каких-либо манипуляций в этическом пространстве.

Исторически первый казус, связанный с этическими проблемами, произошел очень давно по поводу объекта под названием древо познания добра и зла (в дальнейшем ДПДЗ). Объект этот был старательно выращен Господом Богом (первым садовником, первым моралистом, первым философом, первым критиком, первым куратором, первым диктатором) для сознательного (подсознательного) соблазнения Адама (первого человека и первого художника). Поскольку Адам являлся единственным человеком (ко времени эксперимента единственным человеком мужского пола) и вместе с Евой представлял собой все человечество, то риск эксперимента был страшно велик. Если бы у Евы (первой женщины и первой музы) было хотя бы два мужика, тогда одному следовало бы стать художником и спокойно себе экспериментировать. Тогда, может быть, сейчас было бы два вида людей: мы, — жалкие, ничтожные, сомневающиеся, и они, — высоколобые красавцы, не знающие сомнений, нечто среднее между ангелом и человеком. Но судьба распорядилась иначе, и вот этические проблемы для нас, потомков первого перформансиста, разрываемых безжалостным сражением Эго и темных хтонических сил подсознания, обладают безусловным приоритетом в ряду различных понятий.

Следующий пример искусства действия возьмем из подвигов Геракла. По справедливому замечанию Михаила Евзлина (“Космогония и ритуал”) существует любопытная связь самого последнего его подвига, а именно похищения яблок Гесперид, с уже упомянутым инцидентом ДПДЗ. Связь эта заключается в том, что в обоих случаях дерево является результатом союза небесных и хтонических сил и выращено в знак перемирия после серии космогонических потрясений. Яблоки, за которыми отправляется Геракл, — это свадебный подарок Геи Зевсу и Гере, который символизирует “стабилизацию” отношений между противостоящими космогоническими силами. В обоих случаях это отсутствие боевых действий не оставляет человеку места, равновесие существует только до его вмешательства, да и само это вмешательство является следствием соблазнения-насилия со стороны самих космогонических сил, небесного и хтонического, бессмертного и смертного, добра и зла. Осквернение человеком как плодов ДПДЗ, так и яблок Гесперид, вызывает некое нарушение в космогонической схеме, которое, однако, каким-либо образом удачно компенсируется. В первом случае изгнание человека из рая и наказание первородным грехом всех без исключения последующих поколений означает невозможность повторного осквернения священного союза божественного и дьявольского, во втором, — украденные яблоки, совершив небольшое путешествие, возвращаются рукой Афины на место, так что в космогоническом смысле как бы ничего и не случилось. Тем не менее, для человека (художника) оба случая имеют самые роковые последствия. Плата за участие в космогонических экспериментах довольно высока, в первом случае — изгнание, лишение, проклятие потомков (в поте лица... в муках...), во втором — мучительная смерть, но, правда, и в качестве поощрения — бессмертие и вечно юная Геба.

Не упомянуть Иисуса Христа в качестве художника действия было бы нелепо. Выйти просто так беззащитным в мир с новыми этическими постулатами, которые в корне противоречат предыдущим, это ли не величайший перформанс? Замечательна также та схема, которая изобретена для проповеди новой идеи, — харизма главного носителя передается ученикам, затем следующему поколению и так далее. Никакой аппеляции к масс-медиа, благая весть, ни эллина, ни иудея, — есть чему поучиться.

Оставим теперь легенды и перейдем к реальным событиям. Тем не менее, будем оставаться непоследовательными и называть художниками персонажей, которые на первый взгляд совсем того не заслуживают. Имеется в виду событие, произошедшее 2-го мая 1945-го года, а именно водружение красного знамени на рейхстаг. Художником пусть будет не Сталин, вопреки сложившийся постмодернистской традиции критики модернизма, называющей его главным художником 20-го века, а сам фотограф, сделавший замечательный снимок, — Евгений Халдей. Но только пусть он будет художником не потому, что фотография, пережив свое сугубо идеологическое бытие, перешла теперь в разряд эстетической ценности, а именно потому, что он залез на рейхстаг в такой важный момент и произвел там ритуальное действие, по силе не уступающее поеданию плодов ДПДЗ или краже яблок Гесперид. Нельзя также отказать в некоторых творческих качествах и его статистам — солдатам Егорову и Кантарии, но только с оговоркой, что главный художник-постановщик все-таки Халдей. Как и всякий масс-образ, это событие обросло огромным количеством различных легенд и инсинуаций, так что реальность превратились всего лишь в еще одну интерпретацию самой себя, по приоритету ничем не отличающуюся от других. Нам же важна некая ритуально-космогоническая суть действий автора, так что прямые искажения действительности скорее облегчат нашу задачу, чем затруднят ее. По одной из версий, Сталин, узнав о том, что знамя на рейхстаг первой водрузила некая женщина, был недоволен и пожелал, чтобы первое знамя было водружено двумя солдатами, русским и грузином. Итак, в данной ситуации Сталин выполняет роль Эврисфея, неумолимо требовавшего от Геракла совершения подвигов. Халдей, прилетев в Берлин и оказавшись у рейхстага, обнаружил, что последний действительно весь завешан красными кусочками ткани. Быстро найдя необходимых солдат, он организовал водружение знамени, выбрав удачную композицию и спокойно отщелкав 36 кадров. Солдаты проявили некоторую творческую инициативу, предложив водружать знамя на куполе, однако Халдей справедливо заметил, что купол горит и что совершенно не имеет смысла подвергать себя опасности, к тому же тогда не удастся так удачно скомпоновать кадр. В данном случае совершенно не обсуждается вопрос, было ли сфотографированное знамя первым, была ли эта съемка инсценирована, шел ли еще в этот момент бой и т.д., точно также как в предыдущих контекстах не имели смысла атеистические или археологические дискуссии, подвергающие сомнению достоверность изгнания человека из рая или подвигов Геракла. Важно, что ритуальную силу мы можем придать лишь событию хорошо нам известному, в первую очередь благодаря функционированию системы масс-медиа.

Тот факт, что мы сначала отказали Сталину в роли художника, говорит о том, что в эпоху модернизма граница между искусством и жизнью, между художником и зрителем была довольно условна. Для России и Советского Союза это было тем более значимо, что соответствующая философия и практика были доведены до абсурда. С таким же успехом мы можем рассматривать эту ситуацию как художественно-этический эксперимент самого Сталина. Эксперимент заключался в том, чтобы заставить сотни миллионов людей поверить в то, что один человек (но очень хороший), сидя в своем кабинете, лишь только силой своего ума и железной волей побеждает темную хтоническую силу — “фашистов”. В описываемой ситуации Сталин как бы выполняет функции всех персонажей, соответствующих предыдущим случаям. Он как бог ведет космогоническую войну с силами хтона, он как Эврисфей посылает героя на подвиг, который способен перевернуть мироздание, и одновременно он сам водружает знамя на рейхстаг (три бойца, а их оказалось именно три, — русский, грузин и украинец, — кто же это, как не сам Сталин, отец народов?), и, наконец, как Афина, возвращающая яблоки Гесперидам, “возвращает” справедливость, утверждая знамя правильных небесных сил в центральной точке хтонического мракобесия.

Темная энтропийная сила выступает здесь и как грозная армия противника, спланированно уничтожающая “нас”, “хороших”, а также и как демоническое "зло", гадко ухмыляющееся после очередной удавшейся пакости. Имеется в виду тот факт, что через несколько месяцев после опубликования парадного снимка, из числа тех 36-ти, оказалось, что у одного из солдат на каждой руке видны часы (мародерство?). Халдей получил распоряжение заретушировать часы на правой руке. Нелепость, — ведь все фотографии и так тщательно, миллиметр за миллиметром, ретушировались. Эта мелочь лишь говорит о том, что огромной армии работников средств массовой информации было с кем сражаться, противник отнюдь не был выдуман. Противником этим было некое абсолютное “зло”, противостоящее абсолютному “добру”, ассоциировавшемуся с “нами”.

Все эти примеры были приведены лишь для того, чтобы продемонстрировать, какого типа действия придется вести в ожидаемой войне. Вернемся в наше темное, мутное, неопределенное время. Хотя на первый взгляд кажется, что мы ушли далеко от этических экспериментов первого человека и можем со стороны посмотреть на ужасы почти закончившегося 20-го века, на самом деле выясняется, что практика современного человека — это рабство, только рабство моральное. В роли бога, царя или генсека теперь выступает система масс-медиа. Сами по себе средства массовой информации — это лишь хорошо развитые каналы коммуникации, но действуя как резонирующая система, они создают могущественные масс-образы, имеющие целью удовлетворить среднего потребителя информации. Такой потребитель каждый день желает убедиться, что он принадлежит к великой общности “наши”, “хорошие”. Утеря противостояния “Советский Союз — Запад”, которое совсем недавно полностью определяло политическую структуру мира, лишила как русских, так и Запад привычного образа врага. Этот недостаток был впрочем быстро компенсирован, и уж масс-медиа тут постарались. Правда, слово “постарались” здесь неуместно, средства массовой информации — это имманентно присущий социуму компенсаторный механизм, здесь нет какой-то злой воли, масс-медиа никто не управляет в онтологическом смысле. Запад, например, быстро нашел отдушину в войне в Персидском заливе. Человеколюбивый, гуманный Запад представил это дело как заботу об обиженном карликовом государстве, некоторые злопыхатели говорили, что война велась из-за нефти, но война на самом деле велась из-за некоего гипотетического этического вещества, очень похожего на нефть, поскольку в будущей войне между искусством и этикой эта субстанция будет играть роль главного стратегического сырья. Вещество это, подобно старцу Протею из уже упомянутой истории с Гераклом, способно принимать самые различные формы, в данном же случае оно превратилось в элементарную потребность иметь врага, да еще при этом представить все дело как нечто гуманное, то есть одновременно удовлетворить и социальное либидо, и социальное мортидо.

Это загадочное вещество X свободно гуляет по каналам масс-медиа, иногда образуя мощные потоки, иногда превращаясь в стоячие болотца и принимая самые неожиданные формы, — от всепоглощающей любви (без всякого цинизма) до всепроникающей ненависти (без всяких надежд). Это вещество способно удовлетворить самые изощренные потребности. Одна из особенностей системы масс-медиа — многоуровневое кодирование, то есть стремление удовлетворить интересы потребителей с различным (скажем условно) IQ. Как пример можно привести оживленно обсуждавшуюся во время начала чеченской войны формулу “просвещенный патриотизм”, означавшую “не желать своему народу победы в войне”.

В принципе, можно сказать, что главная задача масс-медиа — охрана общественной морали. Современная система средств массовой информации это то поле, в котором силы небесного и хтонического пришли к определенному космогоническому соглашению. Именно в этом поле придется вести боевые действия. Какова же может быть хотя бы приблизительно позитивная цель боевых действий? Современный человек является бесправным рабом общественной морали, грязной политики и политизированной философии.

Современный человек морально беззащитен. Эта беззащитность немного варьируется от культуры к культуре, но суть остается одна, человек как правило не может противостоять агрессии общества и подобных ему индивидов. Более того, если он даже желает (вот редкость!) помочь себе подобному, то не знает как. Когда-то на диком американском Западе суровые мужчины с обветренными лицами, как на рекламе Marlboro, по любому случаю доставали из кобуры револьвер и палили в противника. Это придало современным американцам определенное чувство собственного достоинства во взгляде (настолько, что американские актеры имеют серьезные проблемы, играя в фильмах на русско-советскую тему, — взгляд мгновенно их выдает). Разговор, однако, идет несколько о другом, о неумении контролировать гипотетическую этическую субстанцию Х, ни в индивидуальном плане, ни тем более в социальном. Пример с ношением личного боевого оружия дает хорошую иллюстрацию к данной проблеме. После каждого нового чудовищного преступления в США начинается обсуждение, не надо ли запретить личное оружие. Противники этой точки зрения приводят такой пример: врач имеет скальпель, но не выходит с ним на улицу, если он не сумасшедший, резать каждого встречного, сумасшедшим же скальпель не дают. Так вот, подобное соображение и является обоснованием того, что каждый должен иметь индивидуальное этическое оружие. Имеется в виду не способность без пистолета убить обидчика или не понравившегося президента одним взглядом или мыслью, а способность контролировать и пользоваться потоками некоего этико-психологического поля как в индивидуальном смысле, так и в социальном. Если Бойс, называя каждого человека художником, обещал сделать из него Суверена, и предполагал (почему-то вследствие этого) новый экономический порядок, то мы, будучи последовательными, назовем каждого человека Гамлетом, способным решать свои этические проблемы самому, и предположим новый этический порядок. (Кстати, мало кто знает, что Бойс, который весьма активно пользовался различными мифами, перед тем, как он упал к крымским татарам и там был тщательно намазан жиром и обернут войлоком, так вот, перед этим он, гад, еще и сбил Антуана де Сент-Экзюпери, чем ключевым образом обозначил точку перехода модернизма в постмодернизм).

Где, как не в области искусства, можно предполагаемое этическое оружие изобрести, изготовить и раздать населению? Кто-то должен взять на себя функцию экспериментатора и подобно Луи Пастеру испытывать на себе новые этические усовершенствования. В райском саду делить человечество на художников и остальных смертных не представлялось возможным. В древнем мире появились некоторые персонажи, такие как герои, юродивые и прочие философы, которые соглашались периодически попадать в нестандартные ситуации. В эпоху модернизма экспериментатором или жертвой мог оказаться кто угодно, даже цари порой выступали в роли подопытных кроликов. И вот теперь уж точно в целях сохранения всего человечества имеет смысл отделить от социума небольшую группу людей, которые сами над собой поставили бы серьезный этический эксперимент. Можно ли называть их художниками, непонятно, но поскольку люди в кожаных фартуках, пропахшие скипидаром и умевшие наносить на холст тончайшие слои лессировок почти вымерли, и никто, кроме яппи-артистов на подобное дело не согласится, то по-видимому искать принципы новой этики придется в поле искусства. Проблемы, связанные с этим будут посложней и поопасней проблем оружия массового уничтожения или генной инженерии.

Итак, кто первый рискнет перейти ту опасную грань, и войдет в мир, который современным языком можно описать только как апокалиптический ужас? Точно также, как 78 лет назад Марсель Дюшан принес и поставил писсуар, сказав, что это красиво, должен и теперь найтись человек, который совершит нечто бесконечно запретное, но без чего будущие поколения просто не смогут существовать. В заключение предположим, что инцидент ДПДЗ — не быль, не миф, не легенда, но пророчество. Мы, собственно, еще живем в раю. Среди нас еще только должен найтись Адам, который сорвет запретный плод. Себе оставляю скромную роль искусителя. Остается найти Еву.

Берлин,1995