Николай Клименюк
Святое Метаискусство и Великанов, Великий и Ужасный
 

Ясным солнечным днем 1996 года Андрей Великанов пришел ко мне и сказал: “Друг! Будь моим гройсом! А я буду твоим кабаковым!” Я рассудил - что ж, дело хорошее, можно и гройсом. Фантазия моя разыгралась. Моему воображению рисовались Платон и Аристотель, Данте и Вергилий, Дон Кихот и Санчо Панса, Пушкин и Дантес. Я стал разглядывать себя в зеркале и был потрясен открывшимся сходством. Я обнаружил, что нахожусь в Германии, и от радости написал статью по-немецки. Это не должно вводить в заблуждение: здесь немецкий весьма распространен и не носит подражательного характера. Я возжаждал славы и перевел себя на русский. При переводе я учел российскую специфику и внес необходимые изменения. Я сочинил предисловие. Компьютер подчеркнул слово гройс красной чертой. Техника всегда отстает от жизни: хоть имя философа и стало нарицательным, компьютер требует заглавной буквы.

Искусство умерло. Сначала умер Бог, потом искусство. Это всем давно известно; говорить об этом скучно. Тем не менее, существуют художники. Все еще существуют. Они не вымерли и не исчезли с лица земли. Они работают (то есть, творят) и даже очень интенсивно. Их даже становится все больше и больше. Чем они собственно занимаются, если искусство уже давно умерло? Мне это непонятно. Великанову тоже. Я не любопытен, меня это не интересует. А его очень. Он идет к русским художникам и спрашивает. “Мужики, – спрашивает он, – чем это вы тут занимаетесь?” Некоторые лопочут что-то о праве художников на негативную практику или цитируют Дерриду. Другие честно признаются: “Мы работаем.” Это понятно. Кто не работает, тот не ест. Они симпатичные люди, у них есть профессия. Они заняты производством товара, который они выдают за искусство, и который Великанов считает загадочной русской душой. Они серьезно относятся к своим обязанностям. Они похожи на директоров заводов (они теперь в России называются менеджерами). Они любят свои изделия, уважают изделия других производителей и участвуют в жестокой конкурентной борьбе. Их продукция демонстрируется в выставочных залах, снимается на пленку, архивируется и, в конце концов, подвергается вторичной переработке искусствоведами. Продукция их – это они сами.

Изготовленные промышленным способом предметы не предназначены для эстетического любования. Они по определению безжизненны. Они должны быть прежде всего полезными. Поэтому они не обладают самостоятельной эстетической ценностью. Они приобретают ее, лишь когда они утратили свою функцию. Когда они состарились. Когда их купили на барахолке. Когда они бесполезны. Когда их сделали бесполезными. Эта операция не нова. Нов может быть только выбор объектов, делаемых бесполезными. Поставщики объектов у Великанова – это художники. Он изготавливает свои Ready-Mades из художников.

Эту проблему мы назовем вопросом о материале. Материал – это искусство, о котором мы знаем, что оно – мертво. Великанов-могильщик выкапывает трупы из земли или подбирает их на ее поверхности. Его не занимают “давно забытые старые мастера” или “свалка истории”. Великановские трупы принадлежат вполне живым и даже весьма активным людям. Труп – это искусство; все что производится художниками – мертворожденно. Занятие Великанова не назовешь позорным: однажды гробокопатели откопали череп Йорика. И вот теперь могильщик стоит с этим черепом у открытой могилы, разглядывает его и удивляется: а череп-то собственный! Великанов, начинавший как живописец, пришел к выводу, что современные художники это не "старинные бородатые люди в кожаных фартуках, которые умели наносить тончайшие слои лессировок ” (“Придуманные истории”). Он не убивал искусства. Он только распознал его состояние и оплакал его: Бедный Йорик! И вот теперь, как наследник датского престола, он задает вопросы о смысле жизни.

Было бы недальновидным утверждать, что Великанова занимает социальная проблематика. Будущие катастрофы, выборы, политические партии и прочее в том же роде интересуют его только постольку, поскольку его современники, причисляющие себя к художникам, уделяют этим предметам свое драгоценное внимание. Не успел крестный отец московского художественного мирка Мизиано призвать к сочинению новой утопии, а Великанов тут как тут, вытаскивает своего кролика из шляпы: а не угодно ли анти-утопию? Ну что тут скажешь?

Восемьдесят лет назад Виктор Шкловский утверждал, что приемом искусства является прием остранения. Прием великановского остранения – ирония. Семьдесят лет назад Шкловский назвал иронию не “насмешкой, а приемом одновременного восприятия двух разноречивых явлений или отнесением одного и того же явления к двум семантическим рядам” (“Сентиментальное путешествие”). Понимать иронию сейчас разучились. Это требует подготовки: утратилась привычка думать многомерно. В “сегодняшней России” цветет культура, излюбленные методы которой – насмешка, глумление, зубоскальство (все вместе называется словом стеб). Эта культура предоставляет возможность движения только в одной плоскости: явление выдергивается из своего “семантического ряда” и переносится в неадекватный контекст; тем самым оно делается смешным. Прекрасный пример – Великанова собственные “30 сюжетов”. Почтенные тени русской истории заклинаются грубыми словами народного языка и помещаются в наиабсурднейшие положения, как Фрейд, посылающий приветственные телеграммы Ленину и затем посещающий Сталина в Москве: “Зигмунд Фрейд [...…] все на Сталина смотрел и удивлялся: ну надо же, какой интересный случай, вождь мирового пролетариата, а совсем не ебется. Посмотрит-посмотрит и зальется таким мелодичным смехом. Однажды он от смеха захлебнулся и умер. Похоронили его у кремлевской стены, рядом с Айседорой Дункан.” Это нагло и непочтительно. Это смешно, можно животики надорвать. Одна проблема – Сталина или там Горбачева никто уже всерьез не принимает. По крайней мере, в художественной среде. К Мизиано же или Бренеру отношение очень почтительное. На них покушаться рискованно. Тут нужно быть осторожным: Стой, опасная зона!

Великанов любит мифологию. Он с удовольствием сравнивает себя с Эдипом. Эдип умел отгадывать загадки и спас Фивы от чумы. Когда Великанов пришел в Фивы, он увидел, что в городе все мертвы. Больше спасать было некого. Оставалась единственная возможность – воскрешать мертвых. Йорик превратился в Лазаря. Великанов устроил публичное воскрешение на дне осушенного бассейна. Раньше там стоял самый большой храм в России. Сталин велел его взорвать. Там Великанов творил чудеса. Тогда к нему пришли верующие. Они несли хоругви: “С нами Бог!” и пели гимны: “Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав.” Может быть, они перепутали Великанова со своим Богом? Они что, не знали, что Бог умер? Уж не догадались ли они, что происходит у них на глазах на этом “святом для всех русских” месте? Единственный способ побороть смерть – это сама смерть. Как оживить мертвое искусство? Сделав из него искусство. Круг замыкается.

Язык языкознания – это язык, на котором говорят о языке. Поэтому он называется метаязык. Хочешь заниматься языком – воспользуйся метаязыком. Это известно каждому филологу и каждому младенцу. Когда хотят говорить об искусстве, пишут статьи. Это называется искусствоведением. А вот когда из искусства делают искусство, чтобы воскресить его из мертвых, тогда это уже никакое не искусствоведение. Это что-то вроде чуда. Это метаискусство.

Великанов, однако, считает себя художником. Вероятно, по привычке. “Хотя он и художник, нет для этого русского ничего святого” (“Ко дню победы”). Так оно и есть, сколь долго он остается художником. Но стоит ему возвыситься до метахудожника, он обретает нечто святое. Метаискусство. Насколько это справедливо для других русских, мне неизвестно.

Верующие во время акции "Бассейн Москва" 27 мая 1994 года

От издателя 

Поскольку я являюсь не только автором, но и составителем сборника, считаю своим долгом заявить, что сведения, неосмотрительно разглашенные в данном послесловии, являлись абсолютно секретными. Те персоны, о которых говорится, что они есть мой материал, могут возмутится этим обстоятельством, и материал перестанет быть таким податливым и благодарным. Но я все равно посчитал возможным опубликовать этот текст, последовав примеру одного русского ученого, который в своей диссертации после скучного и длинного технического описания какой-то конструкции написал фразу: “… ...а болты мы поставим стеклянные, потому что это описание никто читать не будет.” Что же касается того, что меня назвали живописцем, превратившимся в метахудожника, то я не знаю, как к этому относиться. Быть может, это и правда, но только не в том смысле, что я занимаю некоторую метапозицию, а в том, что я был когда-то физиком, а теперь стал метафизиком.

Андрей Великанов, 31.08.96