андрей великанов > симулякр ли я дрожащий или право имею > климакс культуры
Климакс культуры
Унижение сравнением
Нет ничего более естественного для культуры, чем быть униженной биологической ассоциацией. Трудно перечислить всех исследователей, которые, не боясь впасть в редукционизм, сравнивали ее с "организмом". Одна из причин этого - тот факт, что этимологически слово "культура" означает "возделывание" и имеет явную сельскохозяйственную коннотацию. Апофеозом биологических сравнений в культуре является, конечно же, знаменитая ризома Делеза и Гваттари. В промежутке между латинским возделыванием и французским постструктурализмом можно обнаружить множество упражнений на биологические темы, в том числе и русскоязычных.
В качестве примера можно вспомнить биокосмистов под руководством А.Святогора, которые, опираясь на идеи воскрешения Николая Федорова, манифестировали создание "художественного организма" и вселенского "биокосмического языка, общего всей земле, всему космосу". Соединяя воскрешение и язык будущего в одно целое (приблизительно так, как Мичурин потом будет прививать грушу к яблоне), биокосмисты говорили, что предчувствуют "междометие встающего из гроба человека", и именно из таких междометий и родится язык, понятный "на Марсе и других планетах"9.
Освальд Шпенглер в "Закате Европы" оплакивает "исчерпанность душевной плодовитости" и называет это "климактериумом культуры"10 (Klimakterium der Kultur). Несомненно, это относится к рубежу двух культурных эпох, - миметической и модернистской. Климактерий или климакс в своем биологическом аспекте означает состояние организма, в котором его способность к воспроизводству утрачена. Но климакс - еще и равновесное, стабильное состояние в развитии некоторого процесса. Греческие слова "климакс" - лестница, "климактерос" - ступень, а одно из значений английского слова climax - кульминация, высшая точка. Таким образом климакс культуры - совсем не обязательно ее упадок и кризис. Наблюдение Шпенглера, скорее, можно отнести к последовательной смене культурных эпох, каждая из которых находится в равновесии. В той же фразе Шпенглер употребляет с негативным оттенком выражение "замена созидания на конструкцию"10, а это уже можно расценивать как предсказание того, что случится на рубеже модернизма и постмодернизма.
Сам термин "культура" имеет несколько значений, - это инструмент для ценностной оценки реальности, сфера творчества и свободы самореализации личности, а также искусственный мир, отличный от природного, совокупность достижений. Культура во втором и третьем значениях занимают в некотором смысле вторичное положение по отношению к первому. Для того, чтобы "творить" и "создавать", необходимо сначала научиться "отличать". Умеем ли мы это делать сегодня? Традиционная культура находится не просто в стадии угасания-климактерия, а, скорее, в стадии вырождения или перерождения. Поэтому если уж сравнивать культуру с организмом, то следует сказать, что организм этот явно болен. Однако сама болезнь не поддается диагностике. Патология определима в том случае, когда известна норма, но та "норма" в культуре, которая является желанной для поклонников традиции, сегодня уже не является естественной.
Кроме того, сама медицина уже пытается привлечь культуру для коррекции своего объективного подхода. Александр Тхостов в статье "Болезнь как семиотическая система" применяет по отношению к медицине идею Ролана Барта о знаковой структуре мифа. "Положение о том, что болезнь как некоторая субъективная реальность и феномен культуры не сводится только к натуральным, организменным событиям, не нуждается в настоящее время в особых доказательствах"11. Но если болезнь есть культурный феномен, то болезнь культуры - также культурный феномен. Нелепо диагностировать болезнь дефектным инструментом. Лечение не будет успешным. Получается, что культура как организм должна лечить себя сама, но только с помощью каких-нибудь народных средств или магических обрядов.
Постепеновщина и революция
Следующий термин, который достаточно часто используется для интерпретации культуры, - эволюция. Если все другие биологические редукционистские аналогии более или менее "притянуты за уши" культурой и ее субъектами, то в данном случае инициатива исходит от самих эволюционистов, которые с удовольствием распространяют научную теорию на культуру. Самый известный пример - концепция ноосферы Вернадского. Но прежде хотелось бы упомянуть исторически более ранние построения.
Их общим источником является классический рационализм XVIII века, который интерпретировал мир как механизм, действующий по четко определенным и неизменным законам. Функционирование этого однажды запущенного механизма жестко детерминировано, а человек - всего лишь посторонний наблюдатель, не способный изменить ход предначертанных событий. Однако, по концепции Френсиса Бэкона, законы природы могут быть познаны и поставлены на службу человечеству. Рационализм привел к разделению наук на естественные и гуманитарные. Истинно научными считались только те знания, которые не зависели от человека. Сфера же гуманитарных знаний воспринималась как вторичная и неоднократно интерпретировалась механистически, как некоторая подозрительная иррациональная копия рационального мироздания. Прямым следствием рационализма была идея о целесообразности механизма природы. Телеологическими проблемами были озабочены все эволюционисты, как собственно ученые, так и те, кто интерпретировал эволюционистские идеи, перемещая их из науки в культуру или обратно.
Несмотря на торжественную веру в независимость природы от человека, очень часто рационалистические теории были результатом переноса мифологических представлений на естественный мир. Вот как Владимир Набоков говорит об известном русском авторе: "Чернышевский не отличал плуга от сохи; путал пиво с мадерой; не мог назвать ни одного лесного цветка, кроме дикой розы; но характерно, что это незнание ботаники сразу восполнял "общей мыслью", добавляя с убеждением невежды, что "они (цветы сибирской тайги) все те же самые, какие цветут по всей России". Какое-то тайное возмездие было в том, что он, строивший свою философию на познании мира, которого сам не познал, теперь очутился, наг и одинок, среди дремучей, своеобразно роскошной, до конца еще не описанной природы северо-восточной Сибири: стихийная, мифологическая кара, не входившая в расчет его человеческих судей"12.
Точно также обе первые эволюционные теории, Жана Батиста Ламарка и Чарльза Дарвина представляли собой результат переноса на природу представлений из сугубо гуманитарной сферы. У Ламарка основой его теории стала градация, - внутреннее "стремление к совершенствованию"13, присущее всему живому. У Дарвина - борьба за существование, заимствованная из теории народонаселения Мальтуса.
Идея о градации была следствием деистических убеждений Ламарка. Он противопоставлял Вселенную и природу. Вселенная - совокупность материи и тел, лишена самостоятельной деятельности и собственной силы. Природа же лишена материальности, ее составляют "метафизические предметы"13 (движение и законы). Законы неизменны, они устанавливают во Вселенной порядок и гармонию. Творец создал и Вселенную, и природу, но не продукты последней. Животных и растения создала природа, образовав лестницу живых существ. Кстати, такая лестница (kl_max) уже появлялась - сначала у Аристотеля, а позже у Лейбница. Это и есть свидетельство градации, имманентного свойства природы, заложенного Творцом закона совершенствования. Действием этого фактора определяется постепенное, но неуклонное повышение организации живых существ от простейших до самых совершенных.
Ламарк изложил свою эволюционную теорию в "Философии зоологии" (1809). Биологический вид неизменен, пока неизменны внешние условия, но когда условия меняются, животное вынуждено приспосабливаться. Под влиянием среды происходит упражнение или неупражнение органов и, соответственно, их развитие, или наоборот, уменьшение и ослабление. Приобретенные признаки способны наследоваться. Изменчивость видов под влиянием среды, по Ламарку, безгранична, но как индивидуальные организмы, так и виды не меняются безразлично во всех направлениях, а демонстрируют некоторое прогрессивное направление развития. Это и есть градация.
Приспособление к внешним условиям осуществляется с помощью возбуждающих веществ среды, флюидов, которые действуют на нервную систему животного и вызывают "внутреннее чувство". Возбуждаясь потребностями животного, внутреннее чувство направляет "нервный флюид" в то место организма, где должен зародиться новый орган или модифицироваться уже существующий. Вот как Ламарк объясняет появление рогов у жвачных. "Во время приступов гнева, особенно частых у самцов, их внутренне чувство своим напряжением направляет сильнее жидкости к указанной части головы ... благодаря чему образуются твердые отростки"13.
Современное состояние мира животных и растений - "результат нарастающей сложности организации... стремящейся к правильной градации", но внешние обстоятельства стремятся нарушить "правильный ход градации"13. Таким образом. по Ламарку, меняющиеся условия не есть фактор, варьирующий признаки и позволяющий отобрать наиболее совершенные особи (как это интерпретирует дарвинизм), -наоборот, это причина деградации, мешающая эволюционному усложнению. Имманентный закон совершенствования живых организмов мог бы осуществляться лишь в том случае, если бы не было постоянно изменяющихся условий. В природе уже заложена высшая ступень градации, некий совершенный вид. Чрезмерное многообразие видов есть причина непостоянной среды.
Ламарк отводил естественному отбору в эволюции второстепенную роль. В противоположность этому, некоторые дарвинисты совершенно отвергали значение влияния среды и упражнения органов. Главным пунктом спора между двумя теориями эволюции являлся вопрос о происхождении вариаций и возможности наследственной передачи индивидуально приобретенных признаков. Ламарк считал такую передачу главным источником эволюции.
Создатель первой эволюционной теории не был признан современниками; более того, был осмеян президентом французской академии Кювье, который по отношению к нему употреблял биологический термин, - называл автора "Философии зоологии" ослом. Это не было тезисом в обсуждении более или менее спорной научной гипотезы: причиной гнева служили философские убеждения Ламарка. Через полтора века, когда Лысенко громил морганистов-менделистов, терминология спора стала еще более эмоциональной. Именно идеи Ламарка о наследовании приобретенных признаков стали тогда одним из аргументов против генетики. Первая эволюционная теория, даже и забытая на некоторое время, просто не могла не сделаться источником активных спекуляций уже не в научной сфере, а в культуре.
С другой стороны, теория Дарвина всегда была чрезвычайно популярной, как в позитивном, так и в негативном смысле. И ее способность порождать различные мифы далеко превзошла концепцию Ламарка. Известный исследователь дарвинизма Данилевский настаивал на примечательности того факта, что эта теория носит имя автора. Почему физика не носит имя Галилея, а химия - Лавуазье, но дарвинизм занимает особое место в биологии? "Учение Дарвина получило название Дарвинизма не по причине особенного качественного превосходства и совершенства его... а по общему характеру этого учения, совершенно независимо от его внутреннего достоинства, характеру, по которому оно как бы изъемлется из области положительных наук, и относится к области философии"14. Если бы Данилевскому был знаком термин "концептуальное искусство", вполне возможно, что Дарвин был бы назван художником.
Редукционизм обычно подразумевает сведение более сложных процессов к менее сложным. Но дарвинизм начался с особого редукционизма - с социального. Дарвин был в восторге от книги английского священника Томаса Мальтуса "Опыт о законе народонаселения" (1798) и введенного им знаменитого понятия "борьба за существование". Несмотря на то, что социальные процессы сложнее биологических, редукционизм остается редукционизмом: это попытка "объяснить на пальцах" некоторое явление. Позже, в свою очередь, теория Дарвина стала основой для биологического редукционизма. Новая теория эволюции была привлечена для обоснования старой идеи о ведущей роли конфликтов в жизни общества; возникло целое направление, - социальный дарвинизм. Это замечательный пример "путешествия" идеи из сферы социального знания - в естественно-научное, и обратно. Социальные истоки понятия "struggle for existence" свидетельствуют о том, что теория биологической эволюции в известном смысле лишь актуализировала давнюю традицию социальной мысли. Эта традиция восходит к формуле "Homo homini lupus est", появившейся в пьесе "Ослы" древнеримского комедиографа Плавта. Парадоксальным образом ослы сопровождают редукционистское мифотворчество от Плавта до Кювье и далее, правда, в последнее время в русскоязычной практике они превратились в козлов.
Одна из основных составляющих дарвинизма, имеющая непосредственное отношение к культуре и активно эксплуатирующаяся ею - целесообразность. Если у Ламарка эта категория является неким идеальным имманентным качеством природы, то дарвинизм дает повод для такой интерпретации, которая активно использовалась для различных построений в рамках бинарной оппозиции "материализм-идеализм". Соответствующие высказывания мы можем найти у многих авторов, от Маркса и Энгельса до деятелей советской прикладной науки, в том числе и биологии, в которой также наблюдалось активное заимствование терминологии из сферы культуры (и обратно).
По выражению Маркса, рациональный смысл телеологии (наличия предопределенной цели) в естественных науках заключается в том, что целесообразное строение живых тел означает отнюдь не предопределенность какого-то состояния, установленного заранее высшим существом, а само является в известном смысле причиной развития органических форм и результатом этого развития. А вот что по этому поводу говорит Тимирязев: "Сохраняя старое слово - целесообразность, мы придаем ему новый смысл. Не в виду, не в ожидании пользы созидались все эти совершенные органы и целые организмы, а сама польза создала их. Вместо предполагаемой цели, мы имеем действительную причину. Совершенство органического мира не есть возможная, гадательная цель, а неизбежный, роковой результат законов природы"15.
Однако, заслуга "советского творческого дарвинизма" в этом контексте весьма сомнительна; о пользе, создающей организмы, знал еще Аристотель. Отметив, что дождь идет не затем, чтобы способствовать урожаю хлебов, точно так же как и не для того, чтобы испортить хлеб, который молотят на дворе, он применяет тот же аргумент и к организму: "Так что же препятствует, чтобы таким же образом обстояло в природе дело и с частями (животных), чтобы, например, по необходимости передние зубы вырастали острыми, приспособленными для разрывания, а коренные - широкими, годными для перемалывания пищи, так как не ради этого они возникли, но это совпало (случайно)? Так же и относительно прочих частей, в которых, по-видимому, наличествует "ради чего". Где все (части) сошлись так, как если бы это произошло ради определенной цели, то эти сами собой выгодно составившиеся (существа) сохранились. Те же, у которых получилось иначе, погибли и погибают..."16.
Советская прикладная наука была успешной не тогда, когда она создавала некоторую правдивую модель мира, и не тогда, когда она в соответствии с принципами пользы добивалась высоких надоев молока, а когда стремилась к сугубо идеалистической цели, - доказывала свою материалистичность. Именно это имел в виду Сталин, когда говорил, что эволюционный метод Ламарка и Дарвина "поставил на ноги биологическую науку"17. Именно об этом докладывает Лысенко на знаменитой августовской 1948 года сессии ВАСХНИЛ: "...в основании современной советской агробиологии лежит дарвинизм, преобразованный в свете учения Мичурина-Вильямса и тем самым превращенный в советский творческий дарвинизм"18.
Дарвин считал, что в природе все развивается эволюционно, без скачков и революций, - natura non facit saltus (природа не делает скачков). Тот факт, что между видами нет непрерывного перехода, он объяснял тем, что промежуточные ступени когда-то существовали, но позднее вымерли. Как же без революции?! - возмутился Сталин, - эволюция это количественное изменение, а революция - качественное, и с точки зрения марксистской диалектики развитие должно содержать и то, и другое.
Именно неправильное использование слова "революция" вызвало гнев Сталина. Это типичный социальный редукционизм, а еще в этом утверждении содержатся признаки семантического фетишизма. Хотя, собственно, не должны ли возмущаться астрологи, которые задолго до Маркса и Энгельса употребляли этот термин, - ведь революция - это регулярное движение небесных тел.
Отсюда формула Сталина об ослаблении классовой борьбы и об отсутствии борьбы внутри класса (то есть для спасения идеологически правильного значения слова "революция" применяется коррекция марксистской теории). Отсюда и теория Лысенко, утверждающая, что одним из основных факторов естественного отбора, наряду с наследственностью и изменчивостью, является не внутривидовая борьба, как у Дарвина, а выживаемость. "Постепеновщина" - вовсе не всеобщий закон видообразования, "превращение одного вида в другой происходит скачкообразно"18.
Негативный оттенок слова "постепеновщина", означающего не что иное как "эволюция", характеризует язык научных споров того времени, заданный Сталиным: "…нужны теперь не старые методы, не методы дискуссии, а новые методы выкорчевывания и разгрома". Поэтому внутриклассовая борьбы была заменена выживаемостью буквально, оппоненты наряду с миллионами других жертв отправлялись в лагеря, где они были поставлены перед необходимостью выживать в чудовищных условиях.
Но споры все равно происходили. Лысенко на упомянутой сессии ВАСХНИЛ торжественно заявил, что советская биология достигла таких успехов, что может добиться наследования приобретенных признаков уже в первом поколении. То есть "советский творческий дарвинизм" был по сути дела ламаркизмом, который к тому времени имел уже давнюю историю. Многие исследователи поколение за поколением отрубали хвосты мышам в надежде получить бесхвостую мышь. Естественно, это не удавалось. На основании описанного опыта они заявляли, что наследование приобретенных признаков (например, потери конечности) невозможно. Александр Любищев, один из оппонентов Лысенко, заметил, что опытов с мышами можно было и не проводить: широко известно, например, что евреи и некоторые другие народы сотни лет проводят обрезание, но природа так и не избавила новорожденных от участия в процедуре. Не знаю, какова доля иронии в ответе сторонников Лысенко, но он таков: что касается непреходящего еврейского вопроса, то тут Любищев погорячился - многовековая процедура обрезания никак не опровергает наследования приобретенных признаков во всей природе из-за одной исключительной особенности евреев. Дело в том, что, как известно, национальные признаки у них передаются только от матери. Поэтому еврейские мальчики рождаются необрезанными.
Еще до периода активной деятельности Лысенко ламаркисты пользовались большим уважением у большевистских лидеров, которым необходимо было научиться быстро, на протяжении жизни одного поколения, переделывать, перестраивать растения, животных и людей (в слове "перестройка" 80-х годов ХХ века - отголоски этой тенденции). Одним из таких лидеров был Луначарский, министр культуры, которого Фриц Ленц, профессор расовой гигиены Мюнхенского университета, называл министром культа, и этот статус прекрасно подходит для менеджмента мифологической биологии.
Приведем в качестве примера ход мысли Луначарского по поводу жителей города и деревни. В статье "Социологические патологические факторы в истории искусства" (само название служит образцом социального редукционизма) он сравнивает психические проблемы этих двух категорий населения. В деревнях, считает он, подавляющее большинство психических заболеваний "имеет тенденцию к идиотизму", в результате чего наблюдается "пониженное количество впечатлений, сонная одурь, полное почти отсутствие возбудителей и отсюда - лень, склонность к помертвению психической жизни". В городах преобладают "меланхолия и маниакальные возбуждения". И даже если переселить деревенских детей в город, а городских - в деревню, то "результат, в смысле действия обстановки на характер психических заболеваний, остался бы тот же, несмотря на наследственность"19.
Луначарский был поклонником австрийского ученого Пауля Каммерера, который занимался экспериментами по изменению наследственных признаков при помещении организма в другую среду. Министр культуры неоднократно приглашал Каммерера возглавить советскую биологию и даже написал сценарий фильма, в герое которого без труда угадывался этот ученый. Герой фильма, действительно реализованного, занимается опытами с саламандрами, но подвергается преследованиям нацистов-расистов, поэтому и приезжает в СССР, где успешно завершает свои эксперименты.
Реальный Каммерер утверждал в числе прочего, что единожды покрытая цветным самцом белая самка, будет производить на свет наследство с метисными чертами даже от контакта с белым самцом. Явление это он объяснял тем, что яичники самки изменяются под влиянием "чуждого оплодотворения" и этот признак наследуется. Телегония (так было названо это явление), определялась как видоизменение потомков чистокровных отцов в сторону самца чужой породы, которым единожды была покрыта мать, а сатурация - как видоизменение самки в сторону другой породы, к которой принадлежал самец. Разговор идет о курах, более того, Каммерер отмечает, что проведенные другими исследователями опыты опровергли такую возможность для млекопитающих, - "но в настоящее время назрела нужда в новых исследованиях, чтобы выяснить истинные пределы распространения этого явления"20. Неудивительно, что в США, в период большой популярности австрийца, телегония неоднократно упоминалась в газетах, как имеющая отношение к людям.
Каммерер также описывал опыты по омоложению крыс с помощью пересадки половых органов и утверждал, что проведены первые удачные опыты на людях. Как тут не вспомнить булгаковского профессора Преображенского ("Я вам, сударыня, пересажу яичники обезьяны!") и ту замечательную, описанную Валентином Катаевым, встречу, когда Булгаков просит Маяковского придумать профессорскую фамилию и Маяковский предлагает: Тимерзяев! В основе сюжета романа "Роковые яйца" - невероятные эксперименты Каммерера с земноводными. Он отличался фантастической способностью к их разведению, а свою дочь назвал Лацертой (Lacerta - по-латыни ящерица). Еще один известнейший роман, источником которого послужили исследования австрийского ученого, - "Война с саламандрами" Карела Чапека. Несмотря на несостоятельность теорий австрийского ученого в научном плане, он имел громадное влияние на современную ему культуру.
Главной своей задачей Каммерер считал доказательство наследования приобретенных признаков. Он провел серию успешных, по его заявлению, экспериментов с саламандрами, но решающим доказательством считал опыт с жабой-повитухой. У земноводных, размножающихся в воде, самка во время спаривания может выскользнуть из объятий самца. Чтобы избежать этого, у самцов имеются так называемые брачные мозоли - небольшие шершавые припухлости эпидермиса, расположенные обычно на передних конечностях. Однако у самца жабы-повитухи их нет. Заставив жаб размножаться в воде, Каммерер добился появления у самцов брачных мозолей, а также наследования этого признака. Никто не мог повторить его эксперимент, но у Каммерера имелся заспиртованный экземпляр самца с мозолями, который он возил по всему миру для демонстрации во время лекций. Так продолжалось до тех пор, пока он не приехал в США, где разразился скандал, - знаменитый экземпляр оказался самым примитивным образом подделанным, у жабы не было никаких следов брачных мозолей, а черная окраска на передней левой конечности была вызвана инъекцией туши.
Обвиненный в фальсификации, Каммерер покончил с собой, так и не приехав в СССР, но его отсутствие было некоторым образом компенсировано изданием множества книг, принадлежащих его перу, в том числе и обширной "Общей биологии", которая в течение длительного времени служила пособием для студентов. Но самой фантастической была его книга "Загадка наследственности", которая, вероятно, и послужила Булгакову основой для двух романов. Именно в ней описывались явления телегонии и сатурации, а также встречались замечательные высказывания: "Со времен Ницше мы питаем надежду, что наука даст нам в руки средство воспитания "свехчеловека""20. Отвергая обвинение в том, что он собрался "разводить гениев" как цыплят-бройлеров, Каммерер, тем не менее, подробно излагает свой взгляд на проблему наследования гениальности.
Генетика впрямую противоречила ламаркизму, и это было одной из основных причин, по которой она подверглась гонениям в СССР. С другой стороны, законы Менделя, статистический подход в биологии, генетический код, механизмы мутаций, - эти и другие открытия хорошо согласовывались с позициями дарвинизма (но только до тех пор, пока он не становился "советским творческим"). Дарвинизм, кроме "борьбы за выживание" и творящей пользы имеет еще одну составляющую, принесшую ему скандальную известность и активно задействованную вне биологии, - происхождение человека от обезьяны. В СССР это высказывание трансформировалось в Сухумский обезьяний питомник, в котором советская наука занималась выведением из человекообразных обезьян людей новой породы, предназначенных то ли для использования их в качестве низкоквалифицированных рабочих, то ли для заселения Марса. Как знать, если бы большевистские лидеры не совершили фатальную ошибку и сделали бы ставку на генетику, а не на ламаркизм, то, возможно, эти опыты увенчались бы успехом...
Во всех ранее приведенных примерах культура и биология вступали в более или менее тесные отношения обмена мифами, - но вот возникает теория, непосредственной сутью которой является их конгломерат. Имеется в виду теория Владимира Вернадского, представителя научной ветви русского космизма. Вернадский считает, что культура, созданная силой человеческого ума, является мощным фактором, изменяющим природу и создающим особую оболочку на поверхности планеты: "Ноосфера есть новое геологическое явление на нашей планете. В ней впервые человек становится крупнейшей геологической силой. Он может и должен перестраивать своим трудом и мыслью область своей жизни, перестраивать коренным образом по сравнению с тем, что было раньше. Перед ним открываются все более и более широкие творческие возможности… Ноосфера - последнее из многих состояний эволюции биосферы в геологической истории - состояние наших дней"21.
Понятие "биосфера как область жизни" употреблял еще Ламарк. В понимании Вернадского это оболочка Земли, состав, структура и энергетика которой определяются совокупной деятельностью живых организмов. Владимир Иванович утверждает, что воздействие человека на природу растет столь быстро, что биосфера превращается в сферу разума, а перед человеком "открываются все более и более широкие творческие возможности. И, может быть, поколение моей внучки уже приблизится к их расцвету" 21. Но, как известно, "поколение внучки" серьезно озабочено экологическими последствиями действий "крупнейшей геологической силы".
Итак, культура становится фактором, который с легкостью материализуется в планетарных масштабах. И даже если мы категорически не будем разделять модернистские взгляды Вернадского и назовем биосферу сферой безумия, отрицать глобальное влияние культуры на материальный мир бессмысленно. Правда неизвестно, отделаемся ли мы только изменением климата и загрязнением. Амбиции Вернадского по переделке мира довольно внушительны, но рекорд ему не принадлежит. Необходимо отдать должное другому представителю русского космизма, Николаю Федорову, который является автором теории, превзойти максимализм которой вряд ли кому-нибудь когда-нибудь удастся (подробнее о Федорове и модернистской направленности русского космизма см. в главе "Плывущие по порядку").
Для обоснования своих взглядов Вернадский широко использует различные биологические теории. Наиболее интересная для него интерпретация эволюционного процесса - та, которую предложили Джеймс Дана и Джозеф Ле-Конт, американские геологи XIX века. Сделав эмпирическое обобщение и описав процесс цефализации, непрерывного усложнения нервной системы живых организмов, они утверждали, что человеческий мозг есть результат направленной эволюции. Как и кем заложена эта направленность? До сих пор мы знаем только две модели, - "градация" Ламарка и "польза" Дарвина. Но вот Вернадский предлагает самому человеку взять эту направленность в свои руки: "Homo sapiens не есть завершение создания, он не является обладателем совершенного мыслительного аппарата. Он служит промежуточным звеном в длинной цепи существ, которые имеют прошлое и, несомненно, будут иметь будущее"22. В таких взглядах у Вернадского были и предшественники, и союзники. Иоганн Гердер, удивленно: "Странно поражает нас, что из всех обитателей Земли человек - далее всего от достижения цели своего предназначения"23. Радищев, эмоционально: "Но неужели человек есть конец творению? Ужели сия удивления достойная постепенность, дошед до него, прерывается, останавливается, ничтожествует? Невозможно!.."23. Циолковский, деловито: "Прогресс организмов шел непрерывно и не может поэтому остановиться на человеке"25. Все эти сольные партии поддержаны мощным хором, исполняющим тему Мичурина: "Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее - наша задача!"26. Но самый великолепный сторонник активной эволюции, - конечно же, Федоров, который предлагал не только изменить физическую суть человека, но и решить проблему вечной циклической борьбы космоса и хаоса.
Между тем современные эволюционные теории вовсе не единодушны в убеждении о детерминированной направленности биологического развития. Существует мнение, что для эволюции характерен как прогресс, так и регресс. Оказывается, за каждый малый шаг по пути усложнения организации природа платит множеством шагов "назад", по пути упрощения. Есть также мнение, что современный человек как биологическая популяция расслаивается на две отдельные ветви, одна из которых должна пойти по пути усложнения, другая - по пути упрощения, и наиболее явно этот факт проявляется в языке. Однако такие взгляды характерны для нашего пессимистического постмодернистского времени, а тогда, в конце XIX - начале XX века человек мерялся силами с Богом и был полон надежд.
Идея сознательного вмешательства человека в основы мироздания в наши дни вроде бы получает вполне реальную поддержку. Клонирование и генная инженерия - рабочие инструменты активной эволюции. Сегодня Трофим Лысенко вполне мог бы вывести многоколосную пшеницу, произведя несложную генетическую манипуляцию. А Михаил Эпштейн вполне может получить вожделенное: "Мне уже мучительно трудно читать книги, переползать взглядом со строчки на строчку, и я время от времени ловлю себя на странном жесте: ищу в своем теле щель, чтобы засунуть диск и сразу переместить в себя пару мегабайтов..."27. Биотехнологии обещают невиданную практическую пользу и даже грозятся решить культурологическую проблему постмодернизма, но только неизвестно, сколькими шагами "назад" придется за это заплатить.
Страсти по Гумилевым
Почти всем модернистским проектам была свойственна безоглядная смелость и радикальность. В наше время актуальны умеренность и осторожность. Даже культурологический редукционизм может быть "мягким", когда материалом ему служит экология, причем в различных своих аспектах: и как прикладная социальная тема загрязнения окружающей среды, и как наука о биологических сообществах.
Самый известный пример - Лев Гумилев и его идея пассионарности. В книге "Этногенез и биосфера Земли" опасности редукционизма посвящена целая глава. Чем является этнос - биологической популяцией или социальным образованием? Подвержен ли современный человек эволюции? Работают ли эволюционные модели в этногенезе? Автор неоднократно утверждает, что биологическое как в отдельном человеке, так и в этносе присутствует, но является всего лишь одной из составляющих. Декларируя это, Гумилев тем не менее несколько раз возвращается к биологическим явлениям и эволюции как возможным определяющим факторам в жизни человека. Наконец, делается вывод, что точного ответа дать нельзя, так как присутствует некий таинственный "фактор икс", превращающий этногенез в иррациональный процесс. Несмотря на его мистическую сущность и невозможность математического анализа развития этноса, говорится, что "фактор икс" подчиняется закону сохранения энергии, и что он и есть энергия, которую следует именовать "страстью" или пассионарностью. Люди и этносы, являющиеся пассионарными, проявляют, соответственно, высокую активность и одерживают победу над менее "страстными" индивидами и народами. Интересно, что в тот момент, когда, применив литературный прием длительного саспенса (как в голливудском триллере), Гумилев превращает "фактор икс" в пассионарность, он тут же привлекает для подтверждения своей правоты Энгельса, который в своей работе "Происхождение семьи, частной собственности и государства" "ярко описывает силу страстей человеческих и их роль в истории"28. Несмотря на намеки на мистический характер пассионарности, Лев Николаевич - последовательный материалист, "этнология - ... географическая наука"28, а этнос находится в прямой зависимости от увлажнения степных ареалов.
Теория Гумилева действительно объясняет многие исторические явления. Отметим только тот факт, что основной пункт интереса автора - процессы наибольшей активности и завоевания окружающих пространств пассионарными этносами, что в экологии соответствует периодам заселения организмами новых территорий. И то, и другое - аналог модернизма в культуре. Лев Николаевич чрезвычайно близок к своему отцу, не только по крови, но и по принадлежности к культурной парадигме. Николай Гумилев точно выражал сущность того модернистского, акмеистского, ницшеанского, что у его сына превратилось в пассионарное: "...тот безумный охотник, что, взойдя на крутую скалу, в пьяном счастье, в тоске безотчетной прямо в солнце пускает стрелу"29.
Но отметим и то, что само слово "пассионарность" не совсем удачно, - латинское passion - это и страсть (отсюда, например, музыкальный термин апассионато, - страстно), и страдание (отсюда грамматический страдательный залог, пассив). Таким образом, термин, который должен выражать наибольшую активность, имеет прямо противоположную коннотацию, - пассивность.
Под культурой Гумилев понимает совокупность материального производства и традиций, что в вышеприведенной классификации определений культуры соответствует третьему, последнему пункту. Второй, сфера творчества, понимается преимущественно как пассионарность, присущая в наибольшей степени грабителям, пиратам и другим страстным личностям. Искусство же, по Гумилеву, вообще не свойственно молодому этносу, так как все силы затрачиваются на развитие хозяйства, войну и организацию общественного строя. Отметим, как это близко к взглядам Платона, который считал искусство факультативной категорией. Первое же, самое важное, на наш взгляд, определение культуры - как умения различать - всецело принадлежит самому исследователю. Он и только он может считать одни народы пассионарными, а другим - отказывать в этом качестве.
Гумилев употребляет экологический термин "антропосукцессия", понимая под ним агрессию или "вторжение в области, кои не всегда можно и стоит заселять, но которые можно завоевать"28. Экологическое вытеснение одних видов другими превращается у него в вытеснение одного этноса другим. Имеется в виду активная фаза этноса, имеющая следствием возрастание его численности и территориальное распространение. Однако экологические сукцессии подразумевают не только такие периоды развития, при которых заселяются, поглощаются и подавляются другие организмы. Как правило, это мирное наследование, замещение, что и соответствует этимологии слова. По Гумилеву, завершающий период существования для этноса является вырождением и смертью из-за отсутствия пассионарности. "В Византии ... население отказывалось выходить на стены и защищать свои дома, предоставляя храбрым защитникам гибнуть без помощи"28 - вот символ умирающего этноса.
Игра в редукционизм
Экологический термин сукцессия (лат. succеssio - последовательность, преемственность, наследование) означает смену одних видов другими за некоторый период времени. Фредерик Клементс, английский ботаник, еще в 1916 году ввел основные понятия и описал основные процессы, которыми занимается современная наука о биологических сообществах. Слово "экология" происходит от греческого ouko~ (дом) и является однокоренным с такими словами, как ойкумена (o>koum1nh) - обитаемая вселенная древних греков и экономика (o>konomja - домашнее хозяйство), что подчеркивает способность экологии быть источником культурологического редукционизма. Почему бы и нам не поупражняться в этом виде околонаучного творчества? Но будем осторожны - необходимо помнить о предостережении австрийского социолога Людвига Гумпловича, одного из ярких представителей уже упомянутого социального дарвинизма. Выступая убежденным противником примитивных биологических аналогий в качестве объясняющего принципа социологии, он подчеркивал, что такие ассоциации никакого значения для социологии не имеют, они дают только сравнения и образы, но ни в каком случае - не знания. Тем не менее попробуем описать некое представление, которое окажется вывернутым наизнанку по отношению к теории ноосферы, и будем следить за тем, как "природа" в культуре становится "крупнейшей силой", и за тем, как культура уподобляется "дремучей, своеобразно роскошной, до конца еще не описанной природе".
Тот период равновесного существования биологического сообщества, аналог которого у Гумилева - вырождение и умирание, у Клементса характеризуется как "относительно устойчивое состояние экосистемы, соответствующее завершающему этапу сукцессионного ряда"30. Называется такое состояние климаксом. Отметим, что если в культурологических моделях (у Шпенглера и Гумилева) климакс (слово или соответствующий период) имеет негативный оттенок, то в экологии речь идет о наиболее устойчивом состоянии. Характерный пример, который поможет нам описать такое состояние, - тропический лес. Для того, чтобы он образовался, нужен весьма сложный и длительный процесс. Началом его может служить заселение организмами обнаженной горной породы на недавно образовавшемся вулканическом острове. Деревья и кустарники не могут расти на голой скальной породе, так как здесь нет необходимой для них почвы. Однако водоросли и лишайники разными способами попадают на такие территории и заселяют их, образуя первичные сообщества. Постепенное накопление отмерших и разлагающихся организмов и эрозия горной породы в результате выветривания приводят к формированию слоя почвы, достаточного для того, чтобы здесь смогли поселиться более крупные растения, такие, как мхи и папоротники. В конце концов, за этими растениями последуют еще более крупные и требовательные к питательным веществам формы - семенные растения, включая травы, кустарники и деревья. После ряда сукцессий возникнет завершающее климаксное сообщество - устойчивое, самовозобновляющееся и находящееся в равновесии со средой.
У Гумилева биологические ассоциации были основаны на сходстве динамических процессов этногенеза и экологического сообщества. Аналогия, которая определяет ход наших мыслей, заключается в том, что современная культура сравнивается не с развивающимся, а с климаксным биологическим сообществом. В самом деле, активные созидательные (репродуктивные) процессы закончились (они были наиболее активны в эпоху модернизма). Культуру отличает необычайное разнообразие различных форм (можно было бы сказать - богатство, но это слово более подходит к тропическому лесу). Ну и, конечно же, современная культура является продуктом длительного развития и смены многочисленных "измов" (сукцессий).
По Клементсу, в данных климатических условиях может существовать только одно климаксное сообщество, которое называется моноклимаксом. Любой перерыв в движении по направлению к равновесию, вызванный местными условиями рельефа, микроклимата, землепользованием и т. д., тоже может привести к формированию устойчивого сообщества, но его нельзя считать климаксным, так как в конце концов действие климатических факторов все-таки приведет к "теоретическому" равновесию. Это утверждение впрямую противоречит антропоцентристским взглядам Вернадского. "Благородная" и "позитивная" деятельность человека обречена на исчезновение в силу естественных процессов. Кроме того, в культурном контексте землепользование можно сравнить только с практикой тоталитарных государств. С этой точки зрения тираны пытались "окультурить" некоторый участок, но "природа" взяла свое и пришла в равновесное климаксное состояние.
Тем не менее, далеко не всякую человеческую деятельность в природе следует ассоциировать с тоталитарными действиями в культуре. Существуют и более "щадящие" практики. Некоторые на первый вид естественные биологические сообщества - на самом деле уже не естественные, но созданные человеком климаксные или "субклимаксные" образования (Клементс называл их плагиклимаксом). Главную роль в поддержании этой растительности в стабильном состоянии играет биологическое влияние травоядных. К доминирующим травоядным относятся овцы и крупный рогатый скот, а также кролики. Какое явление культуры ассоциируется с данным биологическим процессом? Ответ очевиден: организации типа союза писателей или кинематографистов, а также политические организации (в их культурном аспекте) - мощный фактор формирования "субклимакса". В то же время в климаксном сообществе наиболее активная и распространенная фауна - детритоядные (в основном - насекомые, питающиеся продуктами разложения). В нашей климаксной культуре - это народ (или как теперь повсеместно принято выражаться - население) с несложными культурными потребностями, легко удовлетворяемыми продуктами культурного разложения. Но все они - тираны-хищники, творческие овцы и кролики, а также детритоядный народ - представляют необходимые элементы экологического культурного сообщества.
Климаксные сообщества часто описывают как имеющие один доминантный или несколько кодоминантных видов. Выбор доминант часто субъективен, но обычно к ним относят группы, обладающие наибольшей совокупной биомассой или продуктивностью. Это положение отсылает нас к тому феномену современной культуры, который разделяет ее на так называемый мэйнстрим и маргинальные течения, причем известно множество подобных классификаций, и во всех случаях их отличительная черта - субъективность. Определенное количество критиков и художников назовет мэйнстримом концептуальное искусство. В то же время для поклонников какой-нибудь попсовой группы мэйнстримом будет она и только она, и ничто другое. Но, в конце концов, и в тропическом лесу вековые деревья, растения-паразиты и колонии микроорганизмов являются одинаково успешными в экологическом смысле кодоминантами. Выбор одного из них в качестве доминирующего зависит от точки зрения.
И все-таки есть одна доминанта флоры тропического леса, которая может быть рассмотрена как совершенно исключительная. Речь идет об эпифитах (буквально - поверхностных растениях). Это совокупность различных видов, которые избрали необычную тактику в завоевании пространства. Климаксное сообщество настолько экологически насыщенно, что найти там новую нишу для существования необычайно сложно. Новому виду (а равно как и новому явлению культуры) бесполезно расти из земли, в нижнем темном ярусе. Он будет обязательно задавлен мощной растительностью, закрывающей солнце. Но вот выход - поселиться сразу в среднем ярусе, где достаточно влажно, но в то же время и светло. Нет земли? Не беда - выпускаем корни непосредственно в воздух, он достаточно влажен, чтобы получать из него воду и питательные вещества. Несмотря на то, что поверхностные виды поселяются на других растениях, они не являются паразитами и не берут из них ничего. Но иногда они покрывают несущее растение так плотно, что его поверхность не видна. Вот тут и возникает наиболее интересное сравнение с актуальной культурой. Эпифиты - это та новая культурная среда, о которой идет речь в этой книге. Тонкий симуляционный слой на поверхности реальности, который и есть видимая реальность, точно так же как тропический лес виден как совокупная поверхность эпифитов, - вот основной смысл нашей биометафоры. Кстати, хорошо всем известные орхидеи являются эпифитами. Если равновесное биологическое сообщество производит орхидеи - изысканные цветы тропического леса, - следует ли ожидать, что симулякры - самые "красивые" явления современной культуры? И если да, то что это за эстетика, которая делает такой вывод?
Климаксное сообщество - результат длительной смены различных состояний, пришедших к последнему, устойчивому и неизменному. Слово "длительный" означает течение времени, и это течение может быть обнаружено только в результате смены каких-либо явлений. В климаксе время останавливается. Солнце всходит и заходит в тропическом лесу, рождаются и умирают особи, астрономические часы идут, но остановились часы экологические. Сукцессии, долго сменявшие друг друга, привели к тому состоянию, когда в целом никаких перемен не происходит. Устойчивое равновесие со средой - это состояние безвременья. То же самое происходит и в современной культуре. Мы употребляем слова "вторая половина двадцатого века", и это понятно с точки зрения астрономического времени. Но культурное время застыло. "Измы" не сменяют друг друга. Понятие "авангард" бессмысленно.
Эпифиту не нужно укореняться в почву, точно так же симуляции нет нужды быть связанной с классической культурой. Говоря другими словами, у эпифита в культуре нет связи с историей культуры. Вместе с тем он является закономерным результатом культурной эволюции и питается традиционными ценностями, вернее, продуктами их разложения. В каком-то смысле его существование автономно, и его можно было бы сравнить с несуществующим растением, которое запускает корни в собственные плоды. А что же произошло с традиционной культурой? И тут приходит в помощь следующее сравнение. Некоторые фикусы используют тактику эпифитов. Сначала они прорастают в среднем ярусе на каком-либо дереве и выпускают вниз корни. Опустившись на достаточно большое расстояние, эти отростки укореняются. С этого момента фикус начинает интенсивный рост и лишает несущее растение света и питательных веществ, вследствие чего оно погибает. Так растение, которое не является паразитом, вместе с тем лишает жизни опору, на которой оно выросло. Вспомним такое понятие, как Arbor Mundi - мировое дерево, символ традиционной культуры, символ иерархии и смысла. Уничтожение иерархии заметили Делез и Гваттари, которые ввели понятие "ризома". Грибница без начала и без конца, без основного ствола и второстепенных ветвей - вот что является символом постмодернистской культуры. Заметим, что деревья и грибы прекрасно сосуществуют, образуя экологический симбиоз. Но вот появились эпифиты, которые покрыли Arbor Mundi сплошным слоем, его больше нет, оно задавлено и погибло, но его видно - видимая поверхность существует как сплошной слой симуляции. Иерархия опять восстановлена, опять видны ствол и ветви, но эта иерархия не имеет смысла, ибо она не отвечает сущности единого организма. Она - фантом умершей культуры, которая есть всего лишь продукт питания для новой жизни. И теперь вроде бы опять появились оппозиции, и можно декларировать свет знания и истины в противоположность мракобесию и невежественности, тогда как в действительности (в той самой новой реальности) торжествуют сумерки полузнания и банальные стереотипы.
Напомним, что наше рассуждение - всего лишь игра в биологический редукционизм. Анализируя такое сравнение, можно обнаружить множество противоречий. Кстати, тропические эпифиты в нашей северной природе встречаются исключительно в виде комнатных растений. Зато у нас можно наблюдать другую биологическую аналогию гибели Arbor Mundi. Северные леса поражены вредителем, - горностаевой черемуховой молью. Гусеницы могут за один день обвить дерево герметичным коконом, и оно быстро гибнет. Причина размножения этого насекомого - нарушение экологического баланса и гибель его естественных врагов. Вместо насыщенного жизнью, устойчивого равновесия, мы можем получить картину экологической катастрофы, когда выживет только какая-нибудь неприхотливая дрянь - крысы и червяки (которые, следуя Чернышевскому, тоже везде одинаковы). С ними будут сражаться русские, которые, вероятно, выживут, также благодаря своей изворотливости и неприхотливости. Биология по-прежнему не отказывает нам в "сравнениях и образах", - поверхность мертвого дерева иерархии покрыта слоем чуждых ему образований. Структура сохранена, но бессмысленна.
Остается признать, что польза биологического экскурса оказалась минимальной: еще одно "эпи", перекликающееся с термином "эпифора"; образ мертвого, но сохранившего иерархию Arbor Mundi; а также картина остановившегося времени. Тем не менее, несколько примеров редукционизма в культуре продемонстрировали любопытный механизм копирования или, скажем так, размножения симулированной реальности. Подробнее описать этот механизм мы попробуем в главе "Архитектура - застывшая симуляция". А пока займемся автором, философия которого чужда каких-либо компромиссов; автором, который собирался не только изменить биологию человека, но и переделать все мироздание.
андрей великанов > симулякр ли я дрожащий или право имею > климакс культуры